Трудно сказать, кто первый в истории оказался жертвой «Шемякина суда», но бесспорно одно — с давних времен подобный суд стал излюбленных» средством власть имущих в борьбе за укрепление своего господства. Прибегали к этому средству и в царской России. Здесь сплошь и рядом в решениях суда отражался, по словам В. И. Ленина, «весь строй нашего полицейского государства», где «личность против власти — ничто. Дисциплина внутри власти — все»{1}. Особый интерес в этой связи представляют процессы Сухомлинова и Мясоедова. В первом случае на скамье подсудимых оказалась не какая-нибудь «мелкая сошка»: упрек в шпионаже был брошен человеку, бывшему сначала генерал-губернатором, затем начальником генерального штаба русской армии и в течение шести лет—военным министром России. Не говоря уже о том, что генерал. обвиненный о шпионаже,— само по себе редкое явление в истории, шпион—военный министр, да еще о годы войны,— вообще беспрецедентный случай. Но парадокс выглядел правдоподобно. Осуждены были легкомысленный кавалерийский генерал, селадон и царедворец, казнокрад и лжесвидетель Сухомлинов, покровительствовавший одни время мародеру и развратнику, контрабандисту и охраннику, топтавшему ногами арестованных, — Мясоедову. Наверное, именно поэтому многие так охотно верили, что в этот букет отрицательных качеств очень «вписывается» и обвинение в шпионаже.
  Из этой веры логически вытекала и вторая особенность «дела» Сухомлинова и Мясоедова. Обвинения против них не были дезавуированы, как это нередко бывало, едва «верхи», организовавшие подобную провокацию, уходили с исторической сцены. Истина так н не выплыла наружу. 50 лет назад в России был ликвидирован старый режим, а одно из дел, к которому двор, полиция и охранка приложили руку, все еще вызывает споры историков и мемуаристов. Совсем недавно в свет (уже вторым изданием) вышло две книги. Обе они написапы крупными советскими военными специалистами, представителями старого российского генералитета. Автор одной из них, бывший руководитель военной разведки России в Австро-Венгрии А.А. Самойло, сомневается в шпионаже Сухомлинова и Мясоедова{2}. Другой, М. Д. Бонч-Бруевич, откровенно признается: «В нашумевшем вскоре «деле Мясоедова» я сыграл довольно решающую роль» и твердо уверен в том, что 13 марта 1915 г. в Варшавской цитадели повесили шпиона. Стало быть, и военный министр, ему покровительствовавший, был связан с вражеской агентурой{3}.
  Психологическую основу человеческой веры в истинность «дутых» дел очень точно объяснил в «Острове пингвинов» Анатоль Франс: «В том, что Пиро{4} действительно украл восемьдесят тысяч охапок сена, никто ни минуты не сомневался; не сомневался потому, что полное незнание обстоятельств дела не допускало сомнений, ибо сомнение требует оснований. Можно верить бея всякого основания, но нельзя сомневаться. не имея оснований. Не сомневались и потому, что повсюду об этом говорилось и что в глазах большинства повторять — значит доказывать. Не сомневались потому, что желали, чтобы Пиро оказался виновным,— а всегда верят в то, чего желают»{5}.
[103]
  Не настало ли время усомниться в том, что суд правильно решил дела Мясоедова и Сухомлинова, признав их немецкими шпионами? Были ли основания у суда для таких серьезных выводов? Подобный вопрос отнюдь не является праздным. От ответа на него зависит многое. Можно пойти вслед за теми, кто утверждал, что «во время войны раскрылась измена царского военного министра Сухомлинова, оказавшегося связанным с немецкими шпионами. Сухомлинов выполнял задание немецкой разведки— сорвать снабжение фронта снарядами, не давать фронту пушек, не давать винтовок»{6}. В этом случае вряд ли надо искать какие-то дополнительные объяснения плохой подготовленности царской России к первой мировой войне и причины ее жестоких порзжеиий. Если военный министр занимается не укреплением вооруженных сил, а выполняет задания иностранной разведки, то этим сказано все, и любое дальнейшее исследование делается бессмысленным{7}.
  Шпионаж русского военного министра и «приставленного» к нему немцами Мясоедова также «просто» объясняет и некоторые сюжеты внешнеполитической истории накануне первой мировой войны. Если предположить, как это и делал М.Н. Покровский, что важнейшие секретные документы царского правительства оказывались «в руках германского генерального штаба одновременно с тем, как Николай начертал на оригинале свое одобрение»{8}, то все действия немецкой военщины по активизации германской политики в Турции в конце 1913-начале 1914 г., раздувание в феврале 1914 г. шовинистической антирусской кампании и т.д. и т.п. предстанут простой ответной мерой на то или иное секретное решение русского правительства. Если же отрицать такую тонкую осведомленность немецкого генерального штаба в делах царского правительства, то придется признать, что германский империализм шел намного впереди русского в подготовке и развязывании первой мировой войны. В то время как в России еще только дискутировали на тему, стоит ли воевать из-за проливов{9}, германское правительство давно уже решило положительно этот вопрос и предпринимало реальные шаги в этом направлении.
  Мы не будем разбирать утверждения других авторов, считавших, что Сухомлинов и Мясоедов получили по заслугам «как агенты германского империализма». Укажем только на одно из них: Д. Сейдаметов и Н. Шляпников считали обоих «профессиональными шпионами»{10}. Авторы даже полагали, что убийство П.А. Столыпина организовал при помощи своих агентов — Кулябко, Сухомлинова и Богрова—германский генеральный штаб. «Вместо Столыпина на пост премьер-министра намечался Сухомлинов. Австро-германская разведка была кровно заинтересована в назначении его на этот пост»{11}.
  Попытаемся проанализировать имеющиеся в нашем распоряжении архивные документы и литературу и ответить на вопрос: были приговоренный к пожизненной каторге В.А. Сухомлинов и повешенный С. Н. Мясоедов немецкими шпионами или их процессы относятся к типу тех политических блефов, о которых так образно писал Анатоль Франс? Настоящий очерк посвящен «делу» Мясоедова.
  2 апреля 1907 г. в виленском военно-окружном суде шел процесс над двенадцатью подсудимыми. Все они обвинялись по 102-й статье уголовного уложения «в принадлежности к сообществу, составившемуся с целью насильственного ниспровержения существующего строя и имевшему в своем распоряжении привезенные некоторыми из его сочленов взрывчатые вещества и оружие». Подсудимые были пойманы с поличным охранкой при переходе границы; в их тюках оказалось оружие, динамит и революционные прокламации. У защитников на процессе, среди которых был известный русский адвокат О. Грузенберг. сомнение в правильности предъявленных обвинений вызывало только одно: уж больно «серыми» были сами обвиняемые. Неграмотные, невежественные, не имевшие ни малейшего представления ни о революционных партиях, ни об их программах, они дружно каялись в том. что занимались обычной контрабандой, но никак не могли ответить на вопрос, откуда у них оружие и листовки. «Наверное, кто-нибудь подбросил».— недоуменно пожимали они плечами. Но кто? Свидетели обвинения не
[104]
явились «за дальностью расстояния». Свидетели защиты твердили только одно: никакой «революцией» подсудимые не занимались Казалось, что машина российского суда безотказно «сработает» и на этот раз, осудив, как это часто бывало, невинных людей. Стало скучно, вспоминал О. Грузенберг. А далее он писал: «Сейчас пойдет интереснее, — шепчет, бросив взгляд в список свидетелей, товарищ-сосед. — Сейчас жандармский подполковник Мясоедов. Он-то зачем? — Свидетель «доброй славы» моего подзащитного: хорошо знает его по Вержблову. — Появляется Мясоедов»{12}.
  Оставим на время судебное заседание и перенесемся в более ранние времена. 31 марта 1866 г. в Вильно в старинной дворянской семье Мясоедовых родился долгожданный первенец Сергей. Род Мясоедовых был древний. Правда, в последние годы он несколько обеднел, но не затерялся среди других представителей разорявшихся дворянских родов: родная сестра главы семьи была женой важного российского сановника графа Л.М. Сольского. позже ставшего членом Государственного совета.
  Начало жизни С.Н. Мясоедова было «обычным» для «благородного дворянина» — Московский кадетский корпус, затем Оренбургский пехотный полк. Армейская лямка скоро натерла изнеженные плечи молодого Мясоедова, и в 1892 г. он решил заняться более легким и почетным в его глазах делом — стал жандармом. Связи помогли сочетать приятное с полезным: его назначили в родные края на пограничную станцию Вержблово. Через полтора года — он помощник, а затем и начальник Вержбловского жандармского отделения Санкт-Петербургско-Варшавской железной дороги. Должность эта была на редкость приятная: границу без конца переезжали важные сановные лица, члены царской и королевской фамилий — они жали руку, похлопывали по плечу... Не раз Мясоедов был «высочайшею пожалован улыбкой», сам царь давал ему богатые чаевые, одарил золотым браслетом с рубинами и бриллиантами, золотыми часами{13}. По ту сторону границы находилось охотничье имение германского императора. Вильгельм II несколько раз приглашал Мясоедова к своему столу, подарил ему фотографию с автографом, однажды даже выпил за его здоровье, чем растрогал Мясоедова, по его словам, до слез. Награды сыпались на Мясоедова со всех сторон. На пухлой груди уже не хватали места: за несколько лет он получил 26 русских и иностранных орденов и медалей.
  Правда, не всегда они доставались легко. Кроме приятных светских дел, приходилось выполнять и будничную жандармскую работу. Хвастаясь ею. Мясоедов с гордостью писал своему шефу Столыпину: «Я вел беспощадную борьбу с тайной эмиграцией... В трудное время смуты я в корне (!) прекращал все попытки к забастовкам... Я задерживал массу революционеров, десятки тысяч экземпляров революционных изданий. Я всегда оказывал полное содействие охранным отделениям и их агентам»{14}. И в этой своей работе он проявил себя, с точки зрения вышестоящего начальства, безупречно. Руководители министерства внутренних дел были им довольны и, хотя в секретной служебной характеристике и записано, что ротмистр Мясоедов был «склонен к злоупотреблению властью», ему ни разу не сделали даже легкого официального замечания, отметив, что он «допускает грубые бестактные и даже нахальные действия» только по отношению к «интеллигентным пассажирам»{15}.
  Все было бы хорошо, если б Мясоедова не мучила одна страсть — жажда денег. Родовое имение большого дохода не давало, жалованья едва-едва хватало на оплату кутежей и любовниц. Надо было изыскивать дополнительные источники дли веселой жизни. Прежде всего Мясоедов задумал выгодно жениться. Он долго выбирал невесту и наконец после немалых колебаний решился. Клара Самуиловна Гольдштейи была не «истинно-русскою происхождении», но имела одно бесспорное достоинство: богатый папаша «отвалил» за нее 115 тыс. руб. золотом. Важно было и другое: семья выходцев из Германии Гольдштейнов имела многочисленные деловые связи, причем не только в России, но и в Германия, где продолжал жить брат отца.
  Мясоедов с головой окунулся в различные «гешефты». До департамента полиции и шефа жандармов стали доходить слухи о том, что после женитьбы Мясоедов начал с прохладцей относиться к службе, «все внимание уделяет различным торговым... предприятиям»{16}, сделался комиссионером немецкой экспедиторской фирмы, дает деньги «в рост» и даже занимается контрабандой, перевозя через границу в своем служебном автомобиле внна и другие «ходовые» товары. Проверку слухов министерство поручило сотруднику охрянки корнету Понамареву. Ретивый корнет горячо взялся за дело. Причин к этому было вполне достаточно. Во-первых, между охранным отделением, входившим в состав департамента полиции, и корпусом жандармов, подчинявшимся непосредственно министру внутренних дел, всегда шла глухая внутриведомственная борьба с неизбежными кляузами, подсиживанием{17}. Во-вторых, Понамарев
[105]
знал, что за «блестяще» проведенным расследованием, как всегда, последует благосклонность вышестоящего начальства, повышение по службе, а может быть, н наградные, орден или медаль... В общем, было ради чего стараться!
  Однако уличить Мясоедова в злоупотреблениях, который и сам был большим знатоком подобных дел, было не так-то просто. Почувствовав, что из охотника превратился в дичь, Мясоедов стал вести себя очень осторожно. Расследование не давало результатов, и Понамарев решил прибегнуть к испытанному средству — состряпать обычною провокацию: при очередном приезде Мясоедова в немецкий город Эйдкунен подбросить ему в автомобиль контрабандный товар, чтобы затем, при переезде границы, поймать Мясоедова «с поличным». Но провокация не удалась — Мясоедов сам поймал подосланного с этой целью агента Понамарева — Юргенса, избил его палкой и потребовал от того письменно изложить все происшедшее, чтобы приложить его показание к своей жалобе на Понамарева{18}. Тогда Понамарев сам перебрался в Эйдкунен и начал уговаривать купца Шюлера, чтобы тот при очередной покупке у него Мясоедовым каких-нибудь товаров «по ошибке» завернул ему динамит или несколько револьверов. То ли цена, предложенная за эту услугу, оказалась мала, то ли сам Шюлер был крепко связан с Мясоедовым, — неизвестно, однако дело кончилось тем, что купец отпустил лихому корнету звонкую оплеуху, вытолкал его на улицу и немедленно "написал обо всем Мясоедову. Тот, в свою очередь, подал начальнику штаба жандармского корпуса рапорт, в котором жаловался на действия Понамарева. К рапорту были приложены заявление Шюлера и другие свидетельства бурной деятельности предприимчивого корнета.
  Мясоедову уже казалось, что он избежал опасности. Но время шло. а департамент полиции не отзывал Понамарева. Отчаявшись уличить Мясоедова в контрабанде, Понамарев решил обвинить его в другом — в халатности по службе Для этого надо было «доказать», что в то время, как Мясоедов занимался своими коммерческими делами, через границу свободно перевозят оружие, динамит, революционную литературу. Понамарев вновь отправился в Эйдкунен, купил у купца Миллера необходимые «улики», добавил к ним привезенные из России прокламации и за определенную мзду поручил перевезти все это через границу «рыцарям зеленого леса», которые действительно были уверены, что перепрапляют обычную контрабанду. Охрана на границе была заранее предупреждена о времени, когда последуют «визитеры»{19}. Их, разумеется, задержали, вскрыли тюки и отдали контрабандистов под суд за провоз оружия. Вот так и возникло дело, по которому Мясоедов оказался свидетелем.
  Мысль использовать суд для борьбы с насолившим ему Понамаревым возникла у Мясоедова не сразу. Первоначально он отказывался давать показания, ссылаясь на «служебную тайну». Но опытные адвокаты указали на старое разъяснение Сената, принятое в свое время по докладу известного русского юриста А.Ф. Кони. Сенат признавал, что «перед интересами правосудия должны склоняться все остальные» и что «суду в его поисках истины не должна преграждать путь пресловутая служебная тайна»{20}. Председатель суда потребовал от Мясоедова сообщить все, что известно, не считаясь со «служебной тайной». Тогда-то Мясоедов и решил выложить все начистоту.
  « — Игра простая, — заявил он. — Кой-кому из подсудимых агенты охранки сдали тюки для тайного провоза, не говоря об их содержимом, а другим подбросили оружие и варывчатые вещества при обыске.
  — Кто же это сделал? Ваши люди?
  — Мои люди таким делом не занимаются, здесь работали люди корнета Понамарева, под его руководством»{21}.
  Смущенный прокурор предложил было несколько дополнительных вопросов, но, убедившись, что дальнейшие показания Мясоедова только ухудшат положение обвинения, умолк. «Судьи,—- вспоминал О. Грузенберг,— сидели сконфуженные и оскорбленные. Процесс лежал в грязи, и всех тяготило ощущение чисто физической брезгливости. Скорее бы уйти и хорошенько вымыться. Весь конец судебного следствия прошел как-то вскачь»{22}.
  Суд не только оправдал подсудимых, но и принял особое постановление, в котором обращал внимание министра внутренних дел Столыпина на провокационные действия его чиновников. Сведения обо всем этом проникли в либеральную прессу, в Думу, а царское правительство оказалось в неприятном положении. Гнев премьер-министра обрушился, разумеется, не на провокатора Понамарева, а на Мясоедова, забывшего, что «...дисциплина внутри власти — все». Рассмотрев судебное дело, Столыпин наложил на нем весьма недвусмысленную резолюцию: «Нахожу не соответственным долгу службы показание на суде со стороны подполковника Мясоедова Рассказ его к делу не относился, позорил офицера корпуса жандармов разоблачением фактов непроверенных, по которым он уже подал по команде донесение, не получившее еще разрешения. Я не ожидал такой опрометчивости и несдержанности от такого, казалось,
[106]
опытного офицера»{23}. Разгневанный Столыпин немедленно вызвал командира отдельного корпуса жандармов барона Таубе и приказал ему перевести Мясоедова в наказание «за бестактность в показаниях... куда-либо во внутренние губернии, но во всяком случае не ближе меридиана Самары»{24}. По-видимому, Столыпин знал о «коммерческой» деятельности Мясоедова и решил положить ей конец, разорвав связи предприимчивого жандарма с его российскими и немецкими компаньонами.
  Но такой исход дела никак не устраивал Мясоедова. Он бросился к своим влиятельным друзьям: за него ходатайствовали командир корпуса жандармов, начальник-главного управления генерального штаба России генерал Палицын{25}, именитые сановники и сановнииы и даже мать Николая II «вдовствующая императрица» Мария Федоровна{26}. Все было тщетно: оставляя Мясоедова в составе жандармского корпуса, Столыпин поставил категорическим условием перевод его из Всржблова. Мясоедов знал, что охранка и в дальнейшем будет мстить ему за разоблачение. Не оставалось ничего другого, как сменить милый сердцу жандармский мундир на «цивильную» визитку. 26 сентября 1907 г. Мясоедов вышел в отставку{27}. Через несколько месяцев он встретился с О. Грузенбергом еще раз. Вот как тот описал эту встречу:
  « — Вы меня не узнали? Я Мясоедов... Свидетель...
  Я вгляделся — сильно осунувшееся лицо, испуганные глаза.
  — Простите, не узнал. Штатское платье так меняет военных. Да к тому же не довелось с вами познакомиться: видел зас на расстоянии.
  — Не только костюм меня изменил.— еще больше изменило горе. Вы говорили, и председатель вас поддержал, что перед судом не может быть служебной тайны. А вот мой министр нашел, что, отвечая на ваши вопросы, я нарушил служебный долг. Меня лишают должности начальника Вержбловского жандармского отделения и предлагают перевод на северо-восток. Ухожу совсем — в отставку. Все равно через несколько месяцев меня выживут... Вы не знаете, что такое охранка. Это — осиное гнездо... я наступил нз него —и мне никогда не простят. Перейди я к революционерам, соверши тяжкое преступление, — мне бы простили его скорее, нежели данное на суде показание. Нет, оставаться на службе мне немыслимо. Помогите устроиться в банке или в каком-нибудь промышленном деле»{28}. О. Грузенберг ответил, что такой возможности у него нет.
  Не получив помощи от О. Грузенберга, Мясоедов нашел ее в другом месте Вместе с братьями Борисом и Давидом Френбергами (не то дальними родственниками, не то просто хорошими знакомыми семьи жены) он решил организовать акционерное общество «Русское Северо-Западное пароходство» для перевозки эмигрантов из России в Америку. Дела компаньонов шли неблестяще. В министерстве опять поползли слухи о том, что руководимое Мясоедовым акционерное общество нарушает российские законы - перевозит беспаспортных эмигрантов, нечетко ведет отчетность, носит русскую вывеску, а по сути дела, является филиалом немецкой фирмы. В какой мере эти слухи ссответствовали действительности, сказать трудно. Присланный расследовать дело чиновник для особых поручений при министерстве внутренних дел пришел к выводу, что «Северо-Западное пароходство» является чисто коммерческим учреждением и никакими противозаконными делами не занимается»{29}.
  Однако только коммерческая деятельность не удовлетворяла Мясоедова. Ом не терял надежды опять надеть жандармский мундир. Как только оставил свой пост директор департамента полиции Трусевич, которого Мясоедов считал своим личным врагом, он обратился со специальным письмом к Столыпину. «За мое вынужденное показание на суде я понес тяжкую кару, — писал он шефу жандармов, —...Не легкомыслие и отнюдь не желание повредить правительству, в чем меня старались обвинить, заставили меня дать показание»{30}. Перечислив все свои заслуги в борьбе с революцией, Мясоедов пересказал историю с провокациями Понамарева и просил «приказать путем расследования осветить все это дело, проверить факты, собрать справки» и, убедившись в его,Мясоедова, невиновности, восстановить на службе. Столыпин даже не ответил на письмо, передав Мясоедову через ген. Курлова, что расследования не будет{31}. Казалось. все надежды рухнули. Но именно в это время жена Мясоедова в доме своего хорошего знакомого сенатора Викторова познакомилась с Е.В. Бутович, ставшей вскоре мадам Сухомлиновой. Трудно сказать, что сблизило обеих женщин: то ли общие семейные неурядицы, то ли какие-то иные интересы. Важно то, что, став уже женой военного министра, Е.В. Сухомлинова поехала в августе 1910 г. поправлять свое расстроенное здоровье в Кардёбад в сопровождении К.С. Мясоедовой Вскоре туда же приехали и оба мужа — военный министр и отставной жандарм. Они понравились друг другу,
[107]
и вопрос о приеме на военную службу Мясоедова был в принципе решен. Первоначально Сухомлинов хотел взять его к себе адъютантом, но потом передумал, так как на эту должность претендовали лица с большими связями. Сухомлинов предложил Мясоедову другое место, более соответствовавшее его прежней «специальности». В военном министерстве с 1909 г. существовала должность специального офицера, наблюдавшего за состоянием революционной пропаганды в армии. В его обязанности входило перлюстрировать письма, собирать слухи о неблагонадежности того или иного офицера, а заодно информировать министра об интригах его ближайших сотрудников. Короче говоря, этот офицер должен был быть лично преданным министру и иметь необходимый опыт сыскной работы. Мясоедов как нельзя больше подходил для этого, 21 сентября 1911 г. царь через голову министра внутренних дел «повелел» принять на действительную службу в жандармский корпус подполковника Мясоедова{32}. Через неделю Сухомлинов написал командиру отдельного корпуса жандармов ген. Курлову письмо с просьбой прикомандировать к нему Мясоедова и получил на это согласие{33}.
  По долгу службы Мясоедов был обязан представиться вначале своему непосредственному начальнику — новому министру внутренних дел А. Макарову. Встреча была не из приятных, и Мясоедов лишний раз убедился в том. что его откровенность на суде в апреле 1907 г. не забыта и не прощена. Макаров заянил, что хорошо знаком с его делом, понимает, как его обидел Понамарев, и «все же ставит мне в вину, — писал позже Мясоедов, — одно только обстоятельство, а именно то, что в своих показаниях в суде в Вильно я зашел слишком далеко и что я сделал бы лучше, если бы вовсе на суд не явился»{34}.
  Спокойная жизнь при военном министре продолжалась недолго. В значительной мере это произошло по вине самого Мясоедова. который, как всегда, ловчил: в нарушение законов он, состоя на государственной службе, не оставил дела и в «Русском Северо-Западном пароходстве». Не прошло и пяти месяцев после встречи Мясоедова с Макаровым, как последний прислал Сухомлинову письмо. Министр внутренних дел писал, что Мясоедов связан с еврейским обществом, которое, нарушая русские законы, разоряет государство К этому главному обвинению добавилось и другое: один из компаньонов Мясоедова, Д. Фрейберг, имел деловые связи с неким Каценеленбогеном, который, в свою очередь, поддерживал деловые контакты с Ланцером, связанным, по сведениям охранного отделения, с немецкой разведкой{35}. Так впервые имя Мясоедова цепочкой из нескольких звеньев оказалось связанным со словом «шпион». Немецким агентом объявляли не его, и не его знакомого, и даже не знакомого его знакомого... Но страшное слово было произнесено. И произнесено оно было кое для кого как нельзя вовремя. Дело в том, что глава октябристской партии А.И. Гучков уже давно нападал на военного министра Сухомлинова. Ближайшей целью октябристов было заменить «лукавого царедворца» его помощником — ген. А. Поливановым, который был склонен более внимательно, чем министр, прислушиваться к голосу буржуазной «общественности». Разумеется, в этот «заговор» был посвящен и Поливанов, который позже откровенно связывал кампанию против Мясоедова и протежировавшего ему Сухомлинова с борьбой за министерское кресло{36}.
  Письмо Макарова пришло в то время, когда Сухомлинов был в командировке е Туркестане, и попало в руки заместителя. Поливанов не без удовольствия прочитал о том, что министр протежирует человеку с «темным» прошлым, и, конечно, поделился своей радостью с Гучковым. Последний тоже решил не упускать выгодного момента и поднял скандал в прессе и Думе. «Я попросил Суворина {редактора «Вечернего времени» — К.Ш.), — вспоминал Гучков впоследствии, — чтобы он дал мне за что-нибудь зацепиться, чтобы выступить в Думе»{37}. Этим «чем-нибудь» и оказался Мясоедов. 13 апреля 1912 г. петербуржцы буквально рвали друг у друга из рук газету «Вечернее время». В ней были опубликованы две сенсационных статьи. В редакционной «Кто заведует в России военной контрразведкой» и в статье Б. Суворина «Кошмар»{38} писалось о том, что один из офицеров контрразведки (фамилия его не называлась) — австрийский шпион. Этот человек сообщает все русские тайны генеральному штабу Австро-Венгрии, который с недавнего времени почти исчерпывающе осведомлен о всех военных делах России. На следующий день одна из самых продажных русских газет— «Новое время» (в скобках заметим, что солидным пакетом ее акций владел тот же Гучков), полностью перепечатала эту статью{39}, а еше через три дня на ее же страницах была опубликована «Беседа с А.И. Гучковым». Здесь впервые была упомянута фамилия Мясоедова. Гучков заявил, что подполковника исключили в 1907 г. из жандармского корпуса за «предосудительные дела» и что якобы за пять месяцев службы
[108]
Мясоедова в военном министерстве «одна из соседних держав стала значительно осведомленнее в наших военных делах, чем раньше»{40}.
  Однако обвиненный в шпионаже Мясоедов не ушел в подполье и не уехал за границу. Он поступил несколько необычно для разоблаченного шпиона, но вполне логично для офицера. Встретив на следующий день на ипподроме в ложе Б. Суворина, он вызвал его на дуэль, а когда перетрусивший редактор ответил на это отказом, влепил ему несколько пощечин. В тот же день он послал секундантов к А. И. Гучкову. Бывший товарищ председателя III Государственной думы, лидер октябристов — одной из главных политических партии России — принял вызов. Секунданты Мясоедова требовали самых жестких условий и предлагали в случае промаха стреляться еще раз{41}. Однако их предложение не было принято. 20 апреля 1912 г. состоялась дуэль{42}. Подслеповатый Мясоедов (он был близорук и носил пенсне) промахнулся, а отлично стрелявший Гучков выстрелил в воздух, даровав жизнь «агенту» иностранного (не то немецкого, не то австрийского) государства.
  В то время вся эта буффонада повредила не столько Сухомлинову, сколько Поливанову, которого министр, испросив на то разрешение царя, уволил от должности. Был и еше один человек, чья служебная карьера, казалось, окончилась навсегда в связи с .этим делом Узнав о готовящемся рэзоблзченнн, Сухомлинов еще до опубликования его в печати написал Л. Макарову письмо, в котором сообщал министру внутренних дел, что он освобождает Мясоедова от возложенных на него обязанностей{43}. Побив Б. Суворина, Мясоедов в тот же день подал прошение об освобождении со службы «по семейным обстоятельствам». Через день царь уволил его «с мундиром и пенсией». Мясоедов превратился в полковника в отставке{44}. Теперь у него осталась одна цель — снять с себя голословное обвинение н шпионаже. 15 апреля он пишет военному министру письмо с просьбой посадить его под арест и возбудить против него «немедленно следствие»{45}. Немного погодя он пишет письмо премьер-министру В.Н. Коковцову и просит того приказать министру внутренних дел «проверить сведения, сообщенные ему»{46}. Через пять месяцев он вторично обращается к премьер-министру, призывая себе на помощь «ваши дружеские отношения к моей тетке графине М.А. Сольской. урожденной Мясоедовой, которой не безразлично, если кого-либо из нашей семьи обвиняют в измене»{47}. Как только А. Макаров ушел из министерства внутренних дел, Мясоедов обращается к новому министру и вновь настаивает на тщательном расследовании{48}.
  Но оказалось, что все эти просьбы запоздали, так как расследованием «дела» Мясоедова параллельно занялись три независимых друг от друга органа. Прежде всего военно-судное управление. Оно допросило Суворина и Гучкова, но те отказались сообщить источник своих сведений и ничего не прибавили к газетным сообщениям. Тогда по приказанию военного министра начальнику генерального штаба было поручено «произвести по вверенному ему главному управлению самостоятельное расследование». О результатах его начальник русской контрразведывательной службы Ерандаков на допросе в 1917 г. сообщал так: «О Мясоедове не было никакого определенного материала»{49}. По просьбе Сухомлинова дело расследовало и министерство внутренних дел. Все было тщетно: расследования министерства, контрразведки н военных судей «не дали безусловно никаких данных, могущих указывать на преступную деятельность подполковника Мясоедова»{50}. Вскоре в газетах было опубликовано сообщение «От военного министерства»{51}. В нем говорилось, что Мясоедов никогда не руководил в военном министерстве контрразведкой, и сообщалось, что расследование не подтвердило предъявленных Мясоедову обвинений. С аналогичным заявлением в Думе выступил и Сухомлинов.
  Однако Мясоедов не посчитал себя полностью реабилитированным. Он на писал резкое письмо Сухомлинову{52}, в котором говорил о той, что он недоволен выступлением министра в Думе, и намекал, что Сухомлинов не выступил решительно в его поддержку из-за желания поскорее занять дело. Министр сухо ответил, что он не может
[109]
себе представить, как «мы с Вами могли бы служить вместе после этого письма Вашего от 16 сего июня»{53}. На этом знакомство Сухомлинова с Мясоедовым и окончилось, хотя имя последнего еще не раз было использовано для борьбы, а потом и судебной расправы с бывшим военным министром.
  Пресса еще долго продолжала писать о мясоедовском «деле», тем более, что последний привлек к суду Суворина и Гучкова, обвинив их в клевете. Использовав обвинение Мясоедова в шпионаже в качестве удара по Сухомлинову, Гучков затем быстро согласился в любой приемлемой для Мясоедова форме замять дело. В суде представитель газеты Гучкова «Голос Москвы» заявил, что ответчик хочет кончить дело миром и согласен напечатать опровержение. Просьба у ответчика была только одна: задержать его опубликование до окончания кампании по выборам в IV Думу, куда баллотировался Гучков. Как только окончились выборы, газета «Голос Москвы» опубликовала письмо Мясоедова. К письму была сделана приписка «От редакции», где говорилось: «Изучив к проверив самым тщательным образом имеющиеся в редакции материалы, мы пришли, к сожалению, к заключению, что редакция была введена в заблуждение неверными сведениями о полковнике Мясоедове. о котором мы решительно ничего предосудительного сказать не можем и в целях восстановления доброго имени его, несправедливо нами задетого в статье «Шпионаж и сыск», помещаем настоящее опровержение, которое просим и другие газеты перепечатать»{54}. Побитый Б. Суворин оказался упорнее. По-видимому, он считал, что пощечины — вполне достойная компенсация за клевету, и Мясоедов не вправе рассчитывать на что-либо большее. Судебная тяжба с ним не закончилась и к концу 1913 года{55}. Однако и Суворин оставил для историков бесспорное свидетельство полной необоснованности всех обвинений, возведенных им на Мясоедова. После начала первой мировой войны, 26 июля 1914 г., Б. Суворин писал Мясоедову: «Милостивый государь Сергей Николаевич! Я был крайне обрадован, получив Ваше письмо. Как Вы совершенно верно говорите в нем, теперь нам не время считаться, и я со своей стороны рад протянуть Вам руку и предать забвению все прошлое. Примите уверение в моем совершенном к Вам почтении»{56}. Это писалось человеку, который через несколько месяцев был повешен как шпион в значительной мере в результате поднятой Сувориным и Гучковым кампании.
  Мы подходим к последнему, самому трагичному этапу в жизки бесславного жандарма. Чтобы до конца понять, как могли повесить почти без всяких оснований человека, имевшего весьма солидные связи в самых верхах Российской империи, надо сделать небольшое отступление. До войны Мясоедову, мстила охранка, он сделался разменной монетой в руках прожженного политикана Гучкова. После начала войны к этим силам прибавилась еше одна. Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич давно и яро ненавидел Сухомлинова. В свое время военный министр приложил немало сил к тому, чтобы разогнать совет государственной обороны, который возглавлялся Николаем Николаевичем. Уже по одному этому Сухомлинов имел, по его собственным словам, в лице верховного главнокомандующего «смертельного врага, который изо всех сил затем старался уничтожить меня до тла»{57}.
  В годы войны эта вражда усилилась и еще одним обстоятельством. Военно-промышленный потенциал России был очень слабым, а русская армия — плохо подготовленной к длительной войне. Возникшая вскоре после начала войны нехватка вооружения чрезвычайно осложняла боевые действия армии. Искушение свалить причину всех военных неудач на министра было у верховного главнокомандующего слишком велико. Близко знавший Николая Николаевича М.Д. Бонч-Бруевнч свидетельствует: «Тогдашнего военного министра он не переносил и считал главным виновником тяжелого положения, в котором оказалась русская армия»{58}. И «общественному мнению» России очень удобно было объяснить тяжелые поражения 1914-1915 гг. предательством и шпионажем немецких агентов. А объединить вместе оба эти аргумента и связать их с именем военного министра — значило сокрушить ненавистного Сухомлинова и снять с себя всякую ответственность за разгром двух армий в Восточной Пруссии, отступление весною 1915 г. из Галиции, прорыв фронта в Польше. Искус поступить так был чрезвычайно велик, а имя некогда близкого к Сухомлинову Мясоедова, связанное еще до войны на страницах почти всех русских газет со словом «шпион», явилось той силой, которая скрепляла все звенья разрозненной цепи в единое целое.
  И суд над Мясоедовым вряд ли был бы возможным, если бы ко всем этим причинам не прибавлялась еще одна. Не подлежит сомнению, что Германия имела перед войной в России действительно довольно разветвленную шпионскую сеть, в том числе и в верхах общества. Но в условиях поражений русских войск в начале войны шпиономания, как всегда это бывает в подобных случаях, достигла таких размеров, при которых всякое проигранное сражение объяснялось предательством, а всякий человек с нерусской фамилией подозреаался в том, что он может быть шпионом. Дело зашло
[110]
столь далеко, что даже царицу Александру Федоровну многие считали немецкой шпионкой или человеком, настроенным весьма германофильски. В этой обстановке власть имущие не прочь были найти «козла отпущения», чтобы, пожертвовав им, успокоить взбудораженное общественное мнение.
  Но возвратимся к оставленному нами Мясоедову. Вскоре после объявления войны он написал письмо Сухомлинову, в котором говорил о своем желании опять поступить на службу, чтобы «пожертвовать жизнью в действующей армии, а детям оставить доброе имя»{59}. Военный министр ответил, что он ничего не имеет против этого желания Мясоедова, н предложил ему подать прошение в установленном порядке{60}. Это было вежливым, но не двусмысленным отказом в какой бы то ни было протекции. Мясоедов решил все же осуществить свое намерение. 19 августа он был назначен командиром четырех рот рабочего ополчения. В конце сентября эту часть расформировали{61}. Оставшись опять не у дел, Мясоедов решил на этот раз заручиться поддержкой ген. Курлова и других сослуживцев по жандармерии. Одновременно он подал просьбу начальнику штаба X армии о зачислении на какую-нибудь должность. Эта армия была расквартирована в районе его прежней службы в Вержблове. «Знаю в совершенстве немецкий язык, прусские обычаи. Восточную Пруссию, в которой производил разведки», — писал Мясоедов в рапорте{62}. Вскоре ему предложили должность переводчика, «причем на Вас будут также возлагать поручения по разведке»,— сообщил ему генерал-квартирмейстер штаба X армии Будберг{63}. Мясоедов согласился, и в конце октября 1914 г. по просьбе командующего X армией ген. Сиверса главный штаб направил полковника Мясоедова на новое место службы{64}. Мы так подробно остановились на зачислении Мясоедова в армию, чтобы у читателя не осталось никакого сомнения в полной непричастности к этому зачислению военного министра. Все шло помимо него и без его участия. Вряд ли можно поставить в вину Сухомлинову, что, зная о безрезультатности тройного расследования обвинении Мясоедова и шпионаже, он написал слова: «Лнчно я против ничего не имею». А ведь суд инкриминировал Сухомлинову в 1917 г., приговорив его к пожизненной каторге, именно то, что он. якобы «зная (?), что отставной полковник Мясоедов участвует в изменческой против России деятельности», не воспрепятствовал его поступлению в X армию»{65}.
  Мясоедов энергично взялся за новую работу. Он ходит с разведчиками в тыл немецких войск, «чрезвычайно умело получает ценные сведения», «содействует успешности действий войсковой разведки», под огнем «ободряет примером»{66}. Заодно (о чем служебная характеристика пока умалчивала) Мясоедов занимался обычным мародерством — тащил из домов, оставленных в Восточной Пруссии при отступлении немецких войск, картины и скатерти, оленьи рога и оконные занавеси, гравюры и «другие предметы»{67}. Но, как всегда бывало в его жизни, гром над Мясоедовым грянул совсем не с той стороны, откуда его следовало бы ожидать.
  17 декабря 1914 г. в Петроград из Швеции приехал подпоручик 23-го Низовского полка Я.П. Колаковский. За несколько месяцев до этого он попал к немцам в плен, откуда решил выбраться несколько необычным способом: предложил немецкому генеральному штабу свои услуги в качестве шпиона, а перебравшись в Россию, явился к военным властям с повинной и откровенно рассказал о полученном им задании. В день прибытия Колаковского в Петроград его допросили в первый раз. Впоследствии его допрашивали часто и в разных инстанциях, и каждый раз Колаковский дополнял свой рассказ какими-то новыми, не упоминавшимися ранее подробностями. Что же рассказал он на первом допросе? Отвлечемся от второстепенных деталей и кратко изложим суть данных ему немецкой разведкой заданий. В России Колаковскому поручалось: 1) взорвать мост через Вислу у Варшавы (награда — 200 тыс. руб.): 2) убить верховного главнокомандующего Николая Николаевича (1 млн. руб.); 3) переговорить с комендантом крепости Новогеоргиевск о сдаче ее за 1 млн. руб.{68}. На большее фантазии у немцев (или у Колаковского!) не хватило. О Мясоедове, как это ни удивительно, 17 декабря Колаковский и не заикнулся. Речь о нем зашла только через неделю на третьем (!) допросе 24 декабря. Начав рассказ об издевательствах немцев над пленными православными священниками, Колаковский вдруг добавил: отправлявший его в Россию работник немецкой разведки лейтенант Бауэрмейстер «советовал мне обратиться в Петрограде к отставному жандармскому полковнику Мясоедову, у которого я мог узнать много ценных для немцев сведений»{69}. Сам ли Колаковский вспомнил после недельного
[111]
раздумья о Мясоедоое или кто-нибудь из «доброжелателей» «напомнил» ему об этом — мы теперь уже никогда не сможем узнать. Но наше право — усомниться в том, что немецкая разведка была столь наивной и неопытной, чтобы выдать первому же встречному своего «старого» и «ценною» агента, бесспорно. Немецкий генеральный штаб не был новичком в делах шпионажа и разного рода провокаций и никогда не стал бы так доверять малопроверенному человеку, ничем еще не подкрепившему своих словесных обещаний.
  На четвертом допросе, в разведывательном отделении VI армии. 8 января 1915 г. Колаковский показал: «В России мне был указан только полковник Мясоедов, но роль его в деле шпионажа мне никто не рассказал»(?){70}. Характерно, что данное им всего через день показание в изложении допрашивавших его лиц звучит уже совсем иначе. Упомянув о задании взорвать мост, убить верховного главнокомандующего и подготовить сдачу крепости Новогеоргиевск, Колаковский, по словам допрашивавшего его офицера, заявил: «Особо германцами было подчеркнуто, что германский генеральный штаб уже более 5 лет пользуется шпионскими услугами бывшею жандармского полковника и адъютанта военного министра Мясоедова»{71}.
  Казалось бы, явные противоречия и наивность показаний Колаковского должны были насторожить следователей Но они не только поверили всему, что он говорил, но даже добавили от себя то, чего он никогда не заявлял. Так из специальной справки «Сведение о службе Мясоедова» мы узнаем, что, предлагая Колаковскому убить «верховного», немцы советовали ему «войти по этому поводу в сношение с полковником Мясоедовыч». Наиболее развернутые показания против Мясоедова Колаковский дал на допросе в штабе фронта в г. Седлец 15 февраля 1915 года И здесь противоречий было более чем достаточно. Заявив о том, что Мясоедов пять лет служил немцам (то. есть с 1909 г.). Колаковский, ссылаясь на Бауэрмейстера, стал рассказывать о том, как Мясоедов «работал» на немцев в бытность свою начальником жандармсгоко отделения в Вержблове, то есть еще до апреля 1907 года. Самое же любопытное заключается в том, что письменное показание Колаковского имеет неожиданную концовку: «Добавляю: до разговора с лейтенантом Бауэрмейстером я никогда фамилии полковника Мясоедова не слыхал и в газетах ничего о нем не читал»{73}. Почему Колаковский, по его словам, никогда не слыхавший о Мясоедове, посчитал, что о жандармском полковнике обязательно должно быть написано в газетах,— не ясно, но ясно одно: тем, кто его допрашивал, очень хотелось, чтобы кто-нибудь не объявил показаний Колаковского простым пересказом газетных сплетен 1912 года.
  Итак, ничем не подтвержденным и явно сомнительным показаниям Колаковского поверили сразу же и безоговорочно. Особенно охотно с ними согласился верховный главнокомандующий Николай Николаевич. Человеку очень экспансивному, но словам хорошо его знавшего С.Ю. Витте, «с зайчиком в голове»{74}, было очень лестно, что за его голову немцы обещали 1 млн. рублей. Кроме того, как мы уже знаем со слов М.Д. Бонч-Бруевича, «Николай Николаевич .занимал по отношению к Сухомлинову непримиримую позицию. Не препятствовал он и разоблачению Мясоедова»{75}.
  Судьба жандармского полковника оказалась теперь в руках начальника штаба Северо-Западного фронта генерал-лейтенанта Гулевича — ставленника Николая Николаевича (он еще полковником служил у него делопроизводителем в совете государственной обороны). Непосредственно расследование было поручено генерал-кнартирмейстеру М.Д. Бонч-Бруевнчу и начальнику контрразведки штаба фронта полковнику Батюшину. «Дело Мясоедова поднято и введено главным образом благодаря настойчивости Бонч-Бруевича, помогал Батюшин»{76},— писал по горячим следам событий знавший дела ставки М. Лемке, сам искренно веривший в то, что Мясоедов шпион. Как свидетельствует в своих воспоминаниях М.Д. Бонч-Бруевич, все было именно так: «Я приказал контрразведке произвести негласную проверку и, раздобыв необходимые улики, арестовать изменника»{77}.
  Итак, нужны были улики. Машина заработала. Шофером на автомобиль Мясоедова посадили сотрудника контрразведки. Другого «устроили» секретарем к ничего не подозревавшему полковнику. За каждым шагом его в течение нескольких недель до ареста следило теперь недремлющее око контрразведки. Как добывала контрразведка улики и какова была их достоверность, мы рассмотрим, когда дело дойдет до суда над Мясоедовым. Пока же отметим один факт: имеющееся в литературе красочное описание ареста Мясоедова, якобы схваченного за руку в момент передачи им какой-то секретной бумаги другому немецкому агенту{78}, страдает одним недостатком: оно не
[112]
находит абсолютно никакого подтверждения в делах следствия и в других архивных документах. В обвинительном акте вообще не упоминается о факте передачи Мясоедовым каких-либо документов{79}. В приказе по Варшавской Александровской цитадели об организации суда над Мясоедовым написано, что, узнав о передислокации войск, он «через посредство не обнаруженных лиц, довел об этом до сведения, германских военных властей»{80}. Надо полагать, что М. Д. Бонч-Бруевич, подробно описывая, как арестовали Мясоедова, просто забыл за давностью времени всю фактическую сторону этого дела.
  Вечером 18 февраля 1915 г. Мясоедов был арестован. Жандарм, никогда не знавший чувства милосердия к тем, кого он сам отправлял в тюрьму, немедленно послал слезливое письмо начальнику штаба Северо-Западного фронта: «Меня арестовали самым грубым образом, обыскали, ничего не нашли предосудительного». «Не зная за собой безусловно ни малейшей вины... прошу лишь о скорейшем рассмотрении обстоятельств, вызвавших мой арест»{81}. На другой день был произведен обыск в его петроградской квартире. Там «было найдено столько документов, что для их вывоза потребовалось три воза»(!) {82}. Что же это были за документы? Мы просмотрели вещественные доказательства, приложенные к делу Мясоедова. Несколько пухлых досье состоят из его переписки с женой, детьми, любовницами, компаньонами Фрейдбергами, со знакомыми. Ничего, подтверждающего обвинение в шпионаже, здесь нет. Бесспорных фактов, уличавших Мясоедова в шпионаже, не было выявлено и позже, во время следствия. Однако запущенная машина царского суда и охранки не работала вхолостую. В ближайшие дни по делу Мясоедова было арестовано 19 его близких и дальних знакомых. Арестовали и обвинили в шпионаже даже его жену.
  Первоначально дело передали в Варшавский окружной суд. Однако, как ни пристрастен был гражданский суд в царской России, как ни прислушивался он к мнению «вышестоящего начальства», доверить ему разбор дела Мясоедова с точки зрения «заинтересованных лиц» было все же рискованно. 14 марта начальник штаба Северо-Западного фронта сообщил коменданту Варшавской крепости: «По повелению верховного главнокомандующего вам предписывается учредить военно-полевой суд из штаб-офицеров для суждения подполковника Мясоедова»{83}. Через три дня прокурор Варшавской судебной палаты по приказанию все того же «верховного» велел выделить из общего производства дело по обвинению Мясоедова в государственной измене и передать его военно-полевому суду{84}. Состав будущего суда был тщательно продуман. Трех судей из пяти назначал штаб фронта, двух — командир Варшавской крепости. По закону председателем суда назначался старший по званию, а если оно было у всех судей одинаковым, то старший по выслуге лет. Когда оказалось, что председателем суда может стать не тот, кого намечали ранее, то полковник Батюшин, руководивший подбором судей, добился замены старшего из назначенных офицеров другим. Председателем суда стал заранее выделенный для этой должности подчиненный М.Д. Бонч-Бруевичу полковник Лукирский{85}. Поздно вечером 15 марта состав судей был утвержден, на следующий день они получили приказание явиться в Варшаву для участия в суде, назначенном на 18 марта. Не забыто было ничего, вплоть до мельчайших деталей заранее предрешенного приговора. Судьи еще находились на пути в Варшаву, а предусмотрительный начальник Варшавской крепости генерал Турбин уже спрашивал у генерала Гулевича, приводить приговор в исполнение сразу или ждать его утверждения верховным главнокомандующим, «принимая во внимание, что по делу подполковника Мясоедова приговор будет поставлен по отношению офицера и дворянина»{86}. В тот же день пришла телеграмма: можно повесить, не ожилая утверждения приговора «верховным»{87}. Заседание суда еще и не началось, а в его исходе уже никто не сомневался. Палач мог намыливать веревку...
Вечером 18 марта в большом зале Александровской цитадели начался суд. Были вызваны четыре свидетеля. Главный свидетель Колаковский на суд приглашен не был «за дальностью расстояния», хотя за две недели до этого его вызывали в ту же
[113]
Варшаву на допрос. Среди собравшихся свидетелей вертелся следователь по особо важным делам при штабе верховного глаоиокомандующего. Он старательно «подготавливал» нужные суду показания. «Что ж вы хотите, господа, — убеждал свидетелей следователь, — чтобы он носил в кармане удостоверение в том, что действительно состоит на германской службе? Нет, такие дела откровенно не делаются! Поверьте моему опыту, а у меня его более чем достаточно, что в этом деле имеются все признаки шпионства. Я хорошо его изучил и удостоверяю, что дело беспроигрышное»(!) {88}.
  В чем же конкретно обвинялся Мясоедов? Ему инкриминировалось следующее: по утверждению обвинения он, находясь на службе в жандармском корпусе до 26 сентября 1907 г. и с 27 сентября 1911 г. по 17 апреля 1912 г., «располагая по своему служебному положению секретными сведениями о наших сооруженных силах... войдя в сношения с агентами иностранных правительств, сообщал этим агентам для передачи их правительствам, и в том числе германскому», эти «самые секретные сведения».(89) Ни одного факта, ни одного имени! Сообщал — и все! Мы помним, как до войны возникло подобное обвинение, как его проверяли в трех очень компетентных органах и как клеветники извинились перед Мясоедовым. Новым материалом для военно-полевого суда в данном случае явились очень сомнительные, противоречивые и абсолютно ничем не подтвержденные заявления Колаковского. Власти не только безоговорочно поверили им, но даже по собственной инициативе «раздвинули» время службы Мяеоедова у германского и других безымянных иностранных правительств: Колаковский говорил о пяти годах, в обвинения же не исключалось, что Мясоедов мог стать шпионом уже в кадетском корпусе. Пятерка судей единогласно признала виновность Мяеоедова. По законам Российской империи за шпионаж в мирное время полагалась бессрочная каторга. Он ее и получил по этому пункту обвинения{90}.
  Второй пункт обвинения касался его «шпионской» деятельности уже в военное время. Он состоял из трех подпунктов. Два из них были просто нелепы. Мясоедов обвинялся в том, что а) «через посредство не обнаруженных лиц... довел до сведения германских военных властей» данные о перемещении одного из русских корпусов и б) не сообщил в штаб собранные его помощником сведения «о том. какие именно германские войсковые части 14 февраля сего года (то есть за четыре дня до его ареста —К.Ш.) находились в г. Мариамполе и его окрестностях»{91}. Оба обвинения были настолько надуманны, что вся пятерка единодушно написала против них: «не доказано». Третий подпункт обвинения выглядел не более убедительным. Мясоедову ставилось в вину, что он «добыл под вымышленным предлогом необходимости для исполнения возложенного служебного поручении составленную 19.1. 1915 г. секретную справку о расположении войсковых частей, входивших в состав X армии»{92}. Эту злополучную справку с адресами Мясоедов, часто ездивший в штабы дивизии, преспокойно хранил у себя. Происхождение ее он объяснил на допросе так: «Я спросил штабс-капитана Новицкого (офицера штаба X армии — К.Ш.), где и какие части находятся на крайнем правом фланге X армии. Эти сведения мне нужны были потому, что я получил командировку на прапый фланг армии, где должен был представляться высшим начальникам частей. Новицкий сказал, что справится по этому вопросу, и после того дал Шуринову (также офицер штаба — К.Ш.) для передачи мне упомянутый документ»{93}. Действительно, отобранный при обыске у Мясоедова документ представляет собой официальную справку, снабженную всеми необходимыми служебными подписями. На справке стоит резолюция: «Весьма секретно. Ротмистру Шуринову, для передачи подполковнику Мясоедову. Штабс-капитан Новицкий»{94}. Действовал ли штабс-капитан из любезности (о чем говорил Мясоедов), или он исполнял приказание обер-квартирмейстера фронта М.Д. Бонч-Бруевича и «добывал улики»,— неизвестно.
  В этом же подпункте обвинения Мясоедову ставилось в вину то, что он собирал сведения о расположении русских войск во время служебной командировки в деревню Дембову-Буду, куда он выехал якобы для того, чтобы «узнать о положении дел на передовых позициях, и, пользуясь своим служебным положением, собирал у офицеров штаба находящихся там дивизий сведения о расположении наших войск»{95}. Из этого обвинения можно было бы сделать вывод, допустим, о чрезмерном любопытстве Мясоедова, но никак не о шпионаже. Предоставим слово свидетелю Б.И. Бучинскому, выступавшему на суде с показаниями о том, что произошло а Дембове-Буде{96}. «Признаюсь, что здесь (в обвинении суда — К.Ш.) я уже ничего не понял. Во-первых,
[114]
тщательная слежка за Мясоедовым (до его кратковременного приезда в Дембову-Буду — К.Ш.) не установила сношение его с подозрительными лицами, в противном случае это было бы указано в приговоре; во-вторых, немедленно после возвращения с позиций Мясоедов был арестован, следовательно, фактически ничего противнику не передавал: в-третьих, из моих показаний на суде явствовало (а больше никто из бывших в Дембове-Буде не опрашивался, и. очевидно, весь пункт составлен был на основании моих показаний), что Мясоедов расспрашивал не подробно, а весьма рассеянно, как простой любопытный. Не подлежит никакому сомнению, что «сведения», которые приобрел Мясоедов своими рассеянными вопросами, не давали бы немцам никакого представления о нашем расположении и силах, но, помимо того, под подобные обвинения опять-таки можно было бы с успехом подвести любого офицера русской или другой армии, явившегося на чужой участок и задававшего бы, вероятно, такие же вопросы»{97}. Итак, за хранение официального служебного документа и за вопросы (только за вопросы, а не за передачу немцам ответов на них!) типа: «А какая там рота? А какая это стреляет батарея?» — Мясоедов был обвинен четырьмя судьями. Один все же не признал его виновным. По этому пункту обвинения его приговорили к смертной казни через повешение{98}.
Пожалуй, наиболее убедительно о сомнительности обвинений свидетельствует третий пункт. Мясоедов осенью 1914 г. попал в занятую русскими войсками часть Пруссии. Он немедля решил обзавестись «трофеями». В городе Иоганнесбурге Мясоедов взял из покинутого хозяином дома «картины, гравюры, стол, оконные занавески и др. предметы»{99}. Если бы лица, затеявшие «дело» Мясоедова, имели бесспорные доказательства его шпионской деятельности, им, разумеется, и в голову бы не пришло обвинять именитого жандармского подполковника в том, что он украл стол и занавески. Но они ничем не могли подтвердить правоту своих обвинений, и в качестве абсолютно бесспорного доказательства преступлений Мясоедова на суде фигурировали... украденные им оленьи рога{100}. Единственное, в чем признался Мясоедов во время следствия и на суде{101}, — это в мародерстве. Правда, он тут же добавил, что и по этому пункту виновным себя не признает, ибо, во-первых, действовал с ведома вышестоящего начальства, а во-вторых, брал не он один—берут все{102}. Этот аргумент возымел свое действие на судей: вся пятерка единодушно написала: «Виновен, но заслуживает снисхождения»{103} и тут же столь единодушно приговорила его по этому пункту... к смертной казни через повешение{104}. Видимо, перед вынесением приговора обвинение смогло переубедить заколебавшихся было судей. Когда приговор был вынесен, Мясоедов кричал о своей невиновности, требовал фактов, уличающих его в шпионаже, слал телеграммы жене и дочери: «Клянусь, что невиновен, умоляй Сухомлиновых спасти, просить государя императора помиловать»{105}. Все было тщетно. За «шпиона» заступаться не хотел никто. Судьба Мясоедова была решена еще до суда. Начальник штаба ставки генерал Янушевич писал военному министру: «Надо бы постараться скорее, до праздников, покончить с мясоедовским делом для успокоения общественного мнения»{106}, и близорукий Сухомлинов не возражал, полагая, что Мясоедов — это одно, а он, военный министр, — это другое. Вскоре ему пришлось убедиться. что это не так.
  Вынесенный приговор надо было утвердить. На полученную еще в ходе суда телеграмму М.Д. Бонч-Бруевича («Для доклада главнокомандующему прошу сообщить положение дела полевом суде»{107}) послали ответ, что повесят Мясоедова через два часа после вынесения смертного приговора{108}. Между тем передача приговора по телеграфу должна была занять минимум четыре часа, а доставить подлинник приговора можно было лишь на другой день — 19 марта. Полковника Батюшина предупредили, что передачу приговора начнут лишь после того, как повесят Мясоедова{109}. Возражений не последовало. Таким образом, утверждение М.Д. Бонч-Бруевича о том, что «приговор полевого суда был конфирмирован генералом Рузским и там же, в Варшавской
[115]
цитадели, приведен в исполнение»{110}, страдает одной маленькой неточностью: исполнители так поторопились, что сначала повесили осужденного, а потом уже утвердили приговор.
  Мы подошли к финалу трагической комедии. После вынесения приговора Мясоедова отвели в одиночную камеру. Он попросился в туалетную комнату, закрылся там, сломал пенсне и пытался перерезать себе сонную артерию. «Мы на руках отнесли его в камеру №3, — писал и рапорте смотритель Алексеевскою равелина,— где врачами Войцеховским и дежурным по местному лазарету... Мясоедову была оказана медицинская помощь»{111}. Предоставим слово врачу: «Я стал подавать Мясоедову медицинскую помощь, и через несколько минут Мясоедов стал отвечать вполне сознательно на все мои вопросы. Так как мне не хватало перевязочного материала, то я вызвал с таковым дежурного врача Алексеевского местного лазарета»{112}. «После подания медицинской помощи и совершения таинств исповеди и причастия,— доносил тюремщик,— приговор над Мясоедовым был приведен в исполнение»{113}.
  Если все рассказанное нами можно назвать разоблачением «иностранного агента» судом, хотя бы и военно-полевым, то что же тогда называется кровавым фарсом?
  Но вдохновителен и организаторов дела Мясоедова не мучила совесть, как их не мучили и поиски истины. Верховный главнокомандующий Николай Николаевич мог теперь все свои неудачи и неудачи царизма в войне сваливать на шпиона Мясоедова и сотрудничавшего с ним Сухомлинова. Генерал М.Д. Бонч-Бруевич сам связывал свое повышение по службе с успешной борьбой со шпионажем: «Через несколько дней в ставке стало известно, что я назначаюсь начальником штаба 6-й армии»{114}. В виде особой милости «верховный» на зависть офицерам ставки в течение нескольких минут прогуливался с ним под ручку{115}.
  Начальник контрразведки полковник Батюшин получил не в очередь генерала и с гордостью «надел новые штаны с красными лампасами{116}. А несколько позднее прокурор по делу бывшего военного министра В. А. Сухомлинова мог заявить: «Что они (Мясоедов и другие арестованные по его «делу» — К.Ш.) сделали, что найдено у них, на основании каких данных они были осуждены,— мы этого не знаем и знать не можем»{117}. Но мы знаем одно, продолжал он. их осудили, а кое-кого и повесили, а невинных людей суд не казнит. Значит, они шпионы, а стало быть, и Сухомлинов, связанный с ними, тоже шпион.

*

  Мы проанализировали все, что нам удалось обнаружить в архивах и литературе по делу Мясоедова. Все, рассказанное нами, бесспорно, свидетельствует только об одном: мародера и охранника, контрабандиста и развратника власть имущим очень нужно было повесить как шпиона. А в полицейском государстве, именуемом царской Россией, «личность против власти — ничто. Дисциплина внутри власти — все». Жандармский подполковник попал под колеса той самой машины, которой он с собачьей преданностью служил всю жизнь.
[116]


{1} В.И. Ленин. ПСС. Т. 4. стр. 403. Примечание.
{2} А. А. Самойло. Дне жизни. М. 1963. стр. 92, 166-167. Первые сведения о том, чю в «деле» Мясоедова было немало подозрительного и шпионаж его по меньшей мере не доказан, в печати появились уже давно: в «Архиве русской революции» (Т. XIV, Берлин, 1924, стр. 132-147) опубликована статья «Суд над Мясоедорым (Впечатление очевидца)» Б. Б-аго. Автор, свидетель по делу Мясоедова Б. Бучинский, повторил основные мысли своей статьи в журнале «Военная быль» (№ 67. Париж, 1964. стр. 46-48). В «Современных списках» (Т. XXIV, Париж, 1925, стр. 268-285) опубликованы воспоминания О. О. Грузенберга «Бред войны». Автор их не сомневался в том, что весь процесс Мясоедова был результатом активного вмешательства военных властей.
{3} М. Д. Бонч-Бруевич. Вся власть Советам. М. 1964. стр. 64.
{4} В образе Пиро, якобы укравшем восемьдесят тысяч охапок сена, А. Франс изобразил Дрейфуса и его дело.
{5} А. Франс. Остров пингвинов. М. 1956. стр. 165-166.
{6} «История ВКП(б)». Краткий курс. М. 1938. стр. 167.
{7} Стоявшие на этой точке зрения авторы Д. Сейдаметов и Н. Шляпников пришли к вполне логичному выводу: «При его (Сухомлинова — К.Ш.) помощи военное министерство России было наводнено шпионами и из органа руководящего и укрепляющего военную силу России превратилось в своеобразную шпионскую резиденцию, в орган, парализовавший боевую мошь русской армии» (Д. Сейдаметов. Н. Шляпников. Германо-австрийская разведка в царской России. М. 1939. стр. 13). Отсюда логически следует и вывод: в годы войны ни одна операция, проведенная немецким генеральным штабом, «не имела по своим последствиям и десятой доли того колоссального урона, который нанесла боевой мощи царской России германо-австрийская разведка» (там же. стр. 14).
{8} М. Н. Покровский. Три совещания. «Вестник НКИД». 1919. №1. стр. 17.
{9} См. «Красный архив». 1924. №7. стр. 42-43; М. Н. Покровский. Указ. соч.
{10} Д. Сейдаметов, Н. Шляпников. Указ. соч. стр. 68.
{11} Там же. стр. 16.
{12} О. Грузенберг. Указ. соч., стр. 269.
{13} ЦГВИА, ф. 962, оп. I. Послужной список С.Н. Мясоедова.
{14} Там же. Д. 101 Письмо Мясоедова Столыпину от 1 сентября 1909 года.
{15} Там же, д. 160. л. 26. «Справка».
{16} Там же. л. 23. «Сведения о службе С.Н Мясоедова».
{17} См. «Падение царского режима. Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1907 году в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства» (далее «Падение царского режима»). Т. III. Л. 1924, стр. 372. Показание С. Белецкого.
{18} ЦГВИА, ф. 962, оп. 1, д. 101, л. 4.
{19} Там же, д. 66. Выписка из судебного дела 1907 года.
{20} О. Грузенберг. Указ. соч., стр. 270.
{21} Там же, стр. 271.
{22} Там же, стр. 272.
{23} ЦГВИА, ф. 962. оп.1, д. 101. л. 27.
{24} Там же. л. 2.
{25} Там же.
{26} «Падение царского режима». Т. III, стр. 371.
{27} ЦГВИА, ф. 962, оп. I. Послужной список С.Н. Мясоедова.
{28} О. Грузенберг. Указ. соч. стр. 272.
{29} Д. Сейдаметов, Н. Шляпников. Указ. соч., стр. 18.
{30} ЦГВИА. ф. 962, оп. 1, д. 101, л. 6. Письмо от 1 сентября 1909 года.
{31} Там же, д. 66. л. 18.
{32} Там же. Послужной список С.Н. Мясоедова.
{33} Там же, д. 64, лл. 4, 5.
{34} Там же. д. 66. л. 31. Письмо Мясоедова министру внутренних дел Н.А. Маклакову от 24 февраля 1913 года.
{35} Там же, л. I. Письмо Маркова Сухомлинову от 16 марта 1912 года.
{36} «Падение царского режима». Т. VII. М.-Л. 1927. стр. 62. Показание в Чрезвычайной следственной комиссии Поливанова.
{37} ЦГВИА. ф. 962, оп. I, д. 144, л. 4. Показание Гучкова 19 августа 1917 года.
{38} «Вечернее время», 13/26/. IV. 1912.
{39} «Новое время», 14/27/. IV. 1912.
{40} «Новое время», 17/30/. IV. 1912.
{41} ЦГВИА, ф. 962, оп. 1. д. 112, лл. 439 -440. Протокол поединка.
{42} См. «Биржевые ведомости». 20.IV (З.V). 1912, а также специальное «(Экстренное прибавление» к выпуску № 12900 «Биржевых ведомостей» от 22.IV. 1912.
{43} ЦГВИА, ф. 962, оп. 1. д. 64, л. 7. Письмо Сухомлинова Макарову от 12 апрели 1912 года.
{44} Там же. Послужной список С.Н. Мясоедова.
{45} Там же. л. 66, л. 16.
{46} Там же, лл. 18—20. Письмо от 5 нюня 1912 года.
{47} Там же, д. 112, л. 506. Письмо от 10 ноября 1912 года.
{48} Там же. д. 60. л. 31. Письмо Н. А. Маклакову от 24 февраля 1913 года.
{49} Там же, д. 145, л. 65. См. также л. 67: «Что он шпион, не было достаточных (?) данных».
{50} Там же, д. 66. лл. 40—43. Справка начальника главного военно-судного управления.
{51} «Новое время». 16/29/V. 1912.
{52} ЦГВИА, ф. 962, оп. I. д. 68, л. 53. Письмо от 16 июня 1912 года.
{53} Там же, л. 8.
{54} «Голос Москвы», 5.Х. (18.X.). 1912. «Земщина» и другие газеты перепечатали это сообщение в ноябре 1912 года.
{55} См. «Речь», 10(13). X. 1913. № 308.
{56} ЦГВИА, ф. 962. оп. 1, д. 68. л. 13.
{57} В. Сухомлинов. Великий князь Николай Николаевич. Берлин. Б/г, стр. 53.
{58} М.Д. Бонч-Бруевич. Указ. соч., стр. 61.
{59} ЦГВИА, ф. 962, оп. 1, д. 66, л. 34.
{60} Там же, л. 35.
{61} Там же, д. 63. лл. 4—6.
{62} Там же, л. 7.
{63} Там же.
{64} Там же, лл. 11. 15.
{65} Там же, д. 159, л. 3.
{66} Там же, д. 113, лл. 375, 380. Рапорт начальнику штаба X армии начальника Йоганнесбургского отряда от 20 января 1915 года.
{67} Там же, д. 104. Приказ по Варшавской Александровской цитадели № 1 от 16 марта 1915 г. об отдаче под суд Мясоедова.
{68} Там же, д. 160. лл. 1—7. Допрос 17 декабря 1914 года.
{69} Там же, л. 12. Допрос 24 декабря 1914 года.
{70} Там же, л. 21.
{71} Там же, л. 15. Подлинник этого допроса в архиве нам обнаружить не удалось.
{72} Там же, л. 25. «Сведения...», 6 февраля 1915 года.
{73} Там же, л. 35. На втором допросе Колаковский показал, что видел до войны в журнале «Огонек» фотографию дуэли Мясоедова с Гучковым. Причина дуэли, по его словам, была ему неизвестна.
{74} С.Ю. Витте. Воспоминания. Т. III. М. 1960, стр. 91.
{75} М.Д. Бонч-Бруевич. Указ. соч., стр. 67.
{76} Мих. Лемке. 250 дней в царской ставке. Птгр. 1920, стр. 514.
{77} М.Д. Бонч-Бруевич. Указ. соч., стр. 63—64.
{78} Там же, стр. 64.
{79} ЦГВИА. ф. 962. оп. 1. д. 104, лл. 58 -61. Подлинник обвинительного акта.
{80} Там же. л. 15. Не мудрено, что подобное бездоказательное обвинение не могло быть включено в приговор.
{81} Там же, л. 273. Характер телеграммы, посланной жене, тоже говорит о надежде Мясоедова, что для него все кончится благополучно и на этот раз: «Уезжаю неожиданно в командировку. Пока писем не жди» (там же. л. 151).
{82} Д. Сейдаметов, Н. Шляпников. Указ. соч., стр. 53.
{83} ЦГВИА. ф. 962, оп. 1. д. 104, л. 12. В литературе есть сведения, что это был уже второй военно-полевой суд над Мясоедовым. Смертный приговор первого военно-полевого суда не был утвержден командующим фронтом генералом Ивановым «ввиду разногласия судей» («Падение царского режима». Т. VII, стр. 385). Возможно, именно на этом деле верховный главнокомандующий наложил резолюцию: «Все равно повесить!» (см. А.А. Самойло. Указ. соч., стр. 167). Найти в архивах сведения о том, что военно-полевой суд Мясоедова судил дважды, нам не удалось.
{84} ЦГВИА. ф 962. оп. 1. д. 104. л. 30.
{85} Там же. лл. 20- 22. Телефонограмма Батюшина.
{86} Там же. л. 26. Телеграмма Турбина Гулевичу от 17 марта.
{87} Там же. л. 28.
{88} Б. Б-аго. Указ. соч., стр. 140-141.
{89} ЦГВИА, ф. 962. оп. I. д. 104, л. 15.
{90} Там же. л. 60. Обвинительный акт.
{91} Там же. л. 15. На последнее обвинение Мясоедов возразил, что не хотел вводить в заблуждение штаб, послав еще не проверенные сведения.
{92} Там же.
{93} Там же. д. 160, л. 93—94. Показание Мясоедова на допросе 15 марта 1915 года.
{94} Там же. д. 113, л. 374.
{95} Там же. д. 104, л. 15.
{96} Капитан Б.И. Бучннский присутствовал в качестве свидетеля на суде над Мясоедовым (там же. л. 39. «Список свидетелей»). Свои впечатления о суде он опубликовал дважды: в «Архиве русской резолюции» (т. XIV, 1924, стр. 132-151) и в журнале «Военная быль» (1964, № 67, стр. 46-48).
{97} «Архив русской революции», т. XIV, стр. 145.
{98} ЦГВИА, ф. 962, оп. 1, д. 104, л. 60.
{99} Там же, л. 16.
{100} Там же, л. 31.
{101} Журнал суда над Мясоедовым (там же, лл. 45—57) написаи так неразборчиво, с такими пропусками слов и обрывками фраз, что дешифровать можно только несколько строк. Если бы не было известно, что «в большом нетопленном зале было очень холодно и все судьи, подсудимый Мясоедов и все присутствовавшие сидели в шинелях» («Военная быль». 1961. № 67, стр. 47), а стало быть, у секретаря суда могли просто окоченеть руки, то можно было бы допустить только одно — журнал умышленно был написан так, чтобы никто ничего не мог прочесть.
{102} ЦГВИА. ф. 962, оп. 1, д. 160, лл. 91-93.
{103} Там же. л. 14. Мнение судей написано против пункта обвинения.
{104} Там же. л. 60. Обвинительный акт.
{105} Там же, лл. 69, 70.
{106} Там же, д. 149, л. 149.
{107} Там же. л. 63.
{108} Там же, л. 64. Телеграмма коменданта Варшавской крепости генерала Турбина.
{109} Там же.
{110} М.Д. Бонч-Бруевич. Указ. соч., стр. 65.
{111} ЦГВИА, ф. 962, оп. 1, д. 104. л. 90.
{112} Там же. л. 96.
{113} Там же. л. 90.
{114} М.Д. Бонч-Бруевич. Указ. соч., стр. 67.
{115} «И везет же вам, ваше превосходительство, — расшаркиваясь, поздравил он (один из офицеров ставки — К.Ш.) меня, намекая не столько на новое мое назначение, сколько на прогулку с великим князем» (там же, стр. 68).
{116} Там же, стр. 67.
{117} ЦГВИА, ф. 962, оп. 1. д. 149, л. 8. Речь прокурора 6 сентября 1917 года.